Начинающий поэт Артемий Ноготков: Нельзя не писать

— Когда мне было восемь лет, матушка стала учить меня стихосложению. «Гномик вылез из кроватки; Почесал свои бока» — так начиналось мое первое детское стихотворение, которое я написал не без помощи взрослых, но по большей части самостоятельно.

Стихи — как болезнь: что-то занимает твое сознание, и если не оформить эту неясную интуицию, то она не отпустит, будет поедать изнутри. Поэтому в интересах поэта выразить этот сгусток энергии как можно лучше. 

Однажды Герман Гессе ответил одному молодому поэту в письме: «И Бога ради, если можете не писать — не пишите». Вообще, этот совет не помешал бы большей части адептов современной «литературной продукции».

Трудно сказать, на какие темы я пишу. У меня есть что-то околоантичное, вдохновленное Горацием, есть опыт попыток приспособления под русскую систему стихосложения античных метрических размеров. У хорошего искусства ведь две темы — любовь и смерть, которые сливаются в одну. Об этом и мои стихотворения. 

В моем выборе специальности есть несколько моментов. Во-первых, это Герман Гессе. Мне было лет 15, когда я прочитал «Игру в бисер» и «Степного волка». Потом изучил и остальные его произведения, но эти романы стали своеобразным толчком. Я осознал, что было бы прекрасно знать язык, на котором он писал. 

Не обошлось и без знака судьбы. В десятом классе я понял, что буду филологом, иных вариантов нет. В школе я учил английский, а в уставных документах филфака нет точных указаний, какой язык нужен для конкретного направления: просто указано «иностранный». Я подумал, что с английским на немецкую филологию поступить никак нельзя, и подал документы на английское отделение. В последний день конкурса мне позвонили из приемной комиссии и сказали: «Пришел льготник и занял ваше место, но если вы пойдете на немецкое направление, то легко поступите». Так я там и оказался.

В основном я занимаюсь художественным переводом, зачастую поэтическим. Хотя недавно у меня был интересный опыт: переводил главу из историко-философской книги. Однако там важен был стиль, поэтому можно сказать, что это тоже в большой степени художественный перевод. 

Одно время я предполагал влиться, так сказать, в «конвейерный перевод», но ничего не получилось. Эта ниша, видимо, уже занята. Сейчас я по собственному желанию перевожу стихи, что называется, «в стол», жду, когда наберется достойное количество хороших работ, которые можно будет объединить в книгу. За деньги я занимался латинскими текстами, но никогда не полагал, что это будет моей основной деятельностью.

Вообще, перевод — это новое стихотворение. Бывает, он не менее интересен, но в другом отношении: не как реплика, а как новая грань. 

Непросто определить, кто из авторов мне по-настоящему нравится: чем больше знаешь, тем тяжелее выбрать. Обожаю лирику Толкина, один из моих любимых поэтов — совершенно непревзойденный Уильям Батлер Йейтс. Из немцев выделяю Фридриха Гельдерлина, Шиллера и Гейне, но не политического, а лирического. Нравятся Райнер Мария Рильке, Михаил Кузмин и Константин Кавафис. А Гораций для меня один из самых важных стихотворцев. 

Хочется сказать о Готфриде Бенне, но Бенн в поэзии — это как Бах в музыке: перед ним преклоняешься, его творчество великолепно, но назвать его любимым кажется слишком вульгарным. Он очень сильно повлиял на меня: в моем русском синтаксисе временами проявляются немецкие черты.

Оказал на меня воздействие и Мандельштам, однако он неимоверно мешает писать. Читаешь его стихи и испытываешь немыслимое чувство досады: «А почему это написал не я?!» Обожаю Гая Валерия Катулла и очень хочу, чтобы он тоже повлиял на меня: мне недостает его легкости. 

Вдохновения, как о нем говорят, не существует. Это не золотые нити, которые протягиваются к поэту из космоса. И не демон, нашептывающий на ухо строки. Вдохновение, а лучше будет сказать инспирация — это прозрение, пока неоформленное. Тот самый сгусток энергии, зреющий на периферии сознания. На него нельзя повлиять, хотя можно близко оказаться к нему путем предельной концентрации: мысль схожа с молитвой, ей нужно отдаваться полностью, и тогда рождается нечто новое. 

Одна и та же инспирация может воплотиться совершенно по-разному. Мы читаем стихи нескольких поэтов, казалось бы, об одном и том же, но они абсолютно непохожие. Конечно, вдохновение — это важно, но это не то, что о нем обычно думают. 

Инспирация может явиться внезапно: какая-то колдовская фраза приходит на ум и вращается день, неделю, год; улавливаются ритм, некое ощущение, которому находишь слова. Это начало. Но не знак, что творение действительно появится. 

Лучше всего пишется, когда засыпаешь. В пограничном состоянии сознания. Тогда действительно может родиться что-то интересное. 

На каждом языке учишься писать стихи заново. Русская поэтика не переносится в немецкий язык, и наоборот. Хотя они и влияют друг на друга. Я не зря говорил, что в моем русском синтаксисе порой проглядываются немецкие черты. Если бы мои работы прочитал немец, он, возможно, увидел бы в них нечто не совсем характерное для его языка. Это не плохо. Мне кажется, такие моменты открывают скрытые потенции в самом языке, которые изнутри могут быть неясны для природного носителя. 

А началось все с того, что мне захотелось освоить старые аллитерационные размеры, и я начал писать стихи на немецком. Потом я вдруг перешел на силлабо-тонику на этом языке. Это случилось само по себе, из подсознательного желания творить. Все-таки мне нельзя не писать. 

Сохрани мое тело, миром его умащая,

в пурпур и злато одень и нашей самоцветы

и положи в саркофаг благородного древа:

тайные травы пусть терпко заблагоухают,

лампады в тиши усыпальницы пусть загорятся.

И однажды, когда нагрянут чужие цари,

потоптавши конями наши с тобою просторы,

пусть откроют пред ними тяжелые двери гробницы.

Они налюбуются пусть драгоценной порфирой,

пусть взор их померкнет в сиянье цветистых каменьев,

пусть мой безмятежный покой их во трепет повергнет:

— пусть видят, насколько они безнадежно невечны.

Фотографии предоставлены героем публикации